VERSOS DE LA TRINCHERA

Воин и поэт родом из Серебряного века Лето 2002 года. Белгородский край. Прохоровское поле. Жарко, много народа. Молебен. Выступления гостей и хозяев. Конечно, событие это чрезвычайное – самое грандиозное танковое сражение Второй мировой войны, где мы победили и время понеслось к Победе. На празднование годовщины в Белгород приехало много народа – ветераны, писатели, военные. После различных мероприятий встречались в кафе, живо говорили о происходящем. На следующий день местные литераторы и другие участники празднеств разъехались по долам и весям Белгородского края. Возвращались к вечеру. И в кафе начался «неформальный» праздник. Небольшое помещение переполнено – гомон и счастливые лица. Авторы читали свои стихи. Дали слово сотруднику «Красной звезды», полковнику. Он был в штатском. Выглядел очень скромно и мило. Когда его представили, а это был Юрий Беличенко, все стали внимательно слушать. Я что-то знал о нём, и наверняка даже читал отдельные вещи. Впечатления всё же были смутными. В 60-е годы он – студент-заочник нашего Литературного института. Люди, которые были как-то связаны с воинским миром, конечно, о нём знали. Но мы, грешные, разве только слышали, не более. Он прочитал стихотворение, коему предназначено было стать знаменитым. Меня оно просто поразило необыкновенной выразительной силой и оригинальностью. Я уверен, что это один из шедевров русской лирической поэзии второй половины ХХ века. Я помню первый год от сотворенья мира. Царапинами пуль помечена стена. «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» – учительница нам читает у окна. Нам трудно постигать абстрактную науку. И непривычен хлеб. И непонятен мир. И Витька, мой сосед, приподнимает руку и задаёт вопрос: «А что такое сыр?..» То было так давно, что сказка современней, сквозь годы протекло, растаяло в судьбе. Но бабушка и внук однажды в день осенний вошли за мной в трамвай, бегущий по Москве. Бульварами идти им показалось сыро. Ребёночек шалил. И бабушка, шутя, «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» – прочла, чтобы развлечь игривое дитя. Я опустил глаза, и память, будто внове, пересекла крылом родительский порог... А мальчик, перебив её на полуслове, потребовал: «Скажи, а что такое Бог?» Какая сила в этой вещи! Какие точность и благородство! А оно всегда скромно. Я тогда сказал ему: «Ничего себе! Просто школа Иннокентия Анненского». Он с улыбкой ответил: «Конечно». С той поры я воспринимал и воспринимаю всё то, что сделал Юрий Беличенко, как явление чрезвычайное для нашей поэзии. Без каких-либо скидок. Чуть позднее он прислал мне свои книги, в том числе последний стихотворный сборник «Арба» и повествование о Лермонтове. Несколько раз мы говорили по телефону, собирались встретиться. И вдруг – известие о смерти. Смерти мгновенной. Вспомнилось, как спросил его о планах, и он ответил, что будет продолжать служить в «Красной звезде» до самого своего конца. Так всё оно и произошло. И вот за несколько месяцев нашего знакомства я читал и читал сочинения этого необыкновенного художника. И сразу в голову лез совершенно риторический никчёмный вопрос: почему мы знаем чёрт знает что, читаем чёрт знает что, а нечто высокое или подлинное проходит мимо? Это чувство вызвано не только неожиданностью ухода человека отменного дарования, вкуса, поражающей тонкости. Чем больше я читал Юрия Беличенко, тем отчётливее осознавал его значимость и особость. Так получилось, что «договорить» с ним не пришлось. Помню, как на гражданской панихиде в редакции «Красной звезды» седой генерал в прощальном слове сказал вещие слова о солдате и поэте: «Мы прощаемся с русским офицером советской выучки». Лучше и точнее не скажешь. Ведь именно «воины» занимают такое место в русской литературе: от Державина и Батюшкова, Баратынского и Лермонтова до Льва Толстого и Достоевского, до Фета и Случевского, Куприна и Гумилёва. Поэзия Юрия Беличенко по большей части внешне и содержательно не связана с армейской службой. Это лирика самоотречения, постижения времени и времён. Даже когда «солдат заслоняет собою человека». Это слова гениального французского поэта, прозаика, драматурга и солдата Альфреда де Виньи. Когда-то он очень точно определил «общую идею» воина, «которая придаёт всем этим собранным воедино суровым людям красоту подлинного величия – идею Самоотречения». В поэзии Беличенко это воплощено в атмосфере и настроениях совершенно неожиданных, образно и стилистически скромных. Его стихи населены людьми и судьбами: «Я помню первый год от сотворенья мира…», «По выходным, когда его просили…», «Дядю Федю жена не любила…», «Кузнец», «Соседка», «Дожди крупяного помола», «На морозный квадрат полигона…», «В соловьиную ночь на Бориса и Глеба…». И на этом многолюдье лежит отблеск благородства, чуткость и , если воспользоваться образом Мандельштама, «шум времени». Какие люди, помнишь ты, качали наши колыбели! Какие вымерзли сады! Какие годы пролетели! Вот, если говорить о картине мира у Беличенко, в которой схвачен сам дух времени, её исторический знак. Всё сделано с редкой смысловой сжатостью, когда время, причём сверхтрагическое, можно прощупать рукой. Оно пространственно и содержательно необъятно при необыкновенной краткости выражения… Ещё казались вдовы молодыми, Ещё следили за дорогой мы, Ещё витала в сумеречном дыме Печаль вещей, покинутых людьми. Последняя строка в художественном отношении просто совершенна. Или небывалая фантасмагоричность, в которой явлено дерзкое столкновение планов и смыслов. Говоря попросту, это стихотворный рассказ о послевоенных трудах и днях «колхозного кучера Ващенко Василия», что «военные иконы рисовал». Воистину былинный сверхреализм! По имени погибшего солдата он брал сюжет. И посреди листа изображал Николу с автоматом и рядом с ним – с гранатою Христа. Мы шли к нему. Нам странно это было. Но вот стоишь – и глаз не отвести, Увидев меч в деснице Гавриила и орден Славы на его груди… И наконец, родовой признак оригинального таланта, по слову великого русского писателя применительно к Пушкину, – в одной или нескольких строках «бездна пространства». Это признак подлинности искусства вообще. И вот лишь несколько примеров из стихов Беличенко. Смерть Сталина и её огромное эхо: А то – началась наша юность. И мы позабыть не вольны, как больно в груди шевельнулось огромное сердце страны. А вот так называемый метафизический план бытия. Всё уместно и порождает таинственное многоголосие: Ведь Божии промыслы дивны В сиянии горних планет. И – нету предательства в ливне И подлости в засухе нет. <… > И польза гряды и державы неясного смысла полна. И вместе: пелёнка и саван задуманы в семечке льна… В стихах Беличенко поражает содержательная краткость, отсутствие игрового ритма. Вот почему большая часть его стихотворений, особенно тех, где присутствуют историософские начала, всегда многозначна и никогда не многозначительна. Вот только две строфы из стихотворения «Соседка», где звучат шаги судьбы, личной и общей. На войне ваши братья убиты. Отодвинулись дочь и страна. Но в канву коммунального быта вся минувшая жизнь вплетена. < … > И, витая над вашими щами, над обыденной прорвой забот, молодыми поводит плечами боевой восемнадцатый год. Благородно и такое свойство поэзии Юрия Беличенко: в ней аскетически минималистское место занимает отношение к себе. И в этом качестве она как-то человечески мила. О праве жить. О смертном рубеже. Под гулкими весенними громами. О юности, которой нет уже. О подвигах. О доблести… О маме. Особенно это ощущается в стихотворениях воспоминального тона, где жизненное воплощено строго и глубинно. Выйдешь ночью – большая луна за леса свои зарева прячет. У вокзала гулянка хмельна под советскую музыку плачет. Задевая за кроны дерев, ходят звёзды по вечному кругу. И какой-то печальный припев добавляется к каждому звуку. Хотя Беличенко превосходный традиционалист, в его стихах живёт и нечто модерное, изысканное, редкостное. Даже в рисунке и колорите. Вот строки из стихотворения, которое является образно-стилистической вариацией знаменитой вещи Державина «Снигирь» (на смерть А.В. Суворова). Несмотря на такое соседство с великим поэтом русского прошлого, Юрий Беличенко достигает особой картинности и тончайшего настроения. С утра морозно. Над домами дымы стоят веретеном. Снегирь в гусарском доломане клюёт рябину за окном. Поэт в небольшом стиховом пространстве с весьма малым словарём, без использования какой-либо образности даёт с редкой сдержанностью то, что мы обычно называем вечным. Сделать подобное невероятно трудно. Здесь и особая изобразительность, и особый ритм сохранены как нечто живое. Линяли дюны на ветру. Текли года. И сосны пели. И выходили поутру на древний промысел артели. Сюжеты и положения большей части вещей Юрия Беличенко неожиданны и вместе с тем естественны. Вот как в стихотворении «По Шексне» – работе редкой чистоты и прозрачности. Пароход от причала отстал. А под утро, в четыре часа, мокрый месяц купаться устал и нырнул за ночные леса. И опять колосились дожди на коричнево-серой волне. И высокий туман позади, словно невод, побрёл по Шексне. На этой, по слову Бунина, «энергической картинности» и остановимся